Вчера, выпив полтора фужера шампанского без закуски, пошла домой, посожалев, что не удалось поболтать по-польски (под шампанским я могу - лег-ко!). Встретила... Ну, в общем, встретила. Обрюзг, оплыл. Начал, по его словам, болеть. Посмотрела. Господи, как хорошо, что это теперь всё мимо меня! Поискала в себе. Ни-че-го. Как там у Верлена: "Мы целовались, помнишь? - Да, наверно".
И пришед домой ощутила некий подъём креатива. И
Чем дольше я вчитывалась в эти полузабытые рассказы, тем больше их отдельные голоса сливались в один, и когда стало ясно, что этот-то слитный голос так и будет дудеть мне в уши, пока я не дам ему выхода, я села и
Почему? Однажды, давным-давно, рассказывая тебе что-то, для меня важное, я посмотрела на тебя и поняла, что ты не слушаешь - на лице твоём читалась вежливая скука. После этого мы беседовали всегда только о том, что важно и интересно для тебя. Иногда ты задавал мне вопросы, но они почему-то напоминали допрос. Мне становилось не по себе, но, к счастью, разговор всегда можно было вновь свернуть на тебя - и ты сплетал бесконечную сагу о себе, где правда была плотно спрядена с приукрашенным вымыслом и откровенной ложью.
А потом ты переставал спрашивать меня вообще о чём-либо. Даже о том, не холодно ли мне, не хочу ли я пить. Зачем? Ты был уверен во мне, в моей выносливости, в моём терпении. Я никогда не жаловалась и не плакала. Моя боль была тебе всегда безразлична. Вернее, я не должна была чувствовать боли. Ведь женщина, у которой что-то болит, не может быть внимающей и понимающей. Мне нельзя было уставать - моё усталое лицо не радовало твоих глаз.
Я боялась, что ты застанешь меня печальной - мне ведь надлежало быть всегда в хорошем настроении. Я боялась, что ты увидишь меня неукрашенной - я ведь должна была всегда быть красивой и ухоженной. Я боялась говорить о том, что меня тревожило - я не должна была создавать тебе проблем. Мне страшно было упоминать о том, что мне дорого - в лучшем случае меня ждала твоя насмешка. Я испытывала ужас от мысли, что придётся уехать от тебя - я знала, что по возвращении расшибусь о твоё предательство. Я не могла позволить себе гнев - в ответ ты мог прийти в ярость.
Иногда ты говорил: "Ты же женщина, ты должна быть слабой!" А я смотрела на тебя сухими глазами и, сжимая кулаки, думала: как могу быть слабой я, которая может полагаться только на себя? На какой крутой тропе я вновь, пытаясь поймать твою руку, найду пустоту и опять полечу под откос? Как быть слабой, когда всегда остаёшься с любой своей бедой один на один? Хорошо, что пока приходили только маленькие бедки, но мне нужно много, много сил для того, чтобы быть готовой встретить большую беду. Я ведь и с нею буду одна, без тебя.
Однажды наступил момент, когда душа тяжко онемела от постоянной скрытой боли. И тогда я уже жила и не верила, не боялась, не просила. Мне было уже всё равно, что ты подумаешь обо мне и моём состоянии. Если раньше меня не существовало для тебя, то теперь меня не было для меня самой. Я перестала быть женщиной, я перестала быть человеком. Вместо меня по земле ходил гроб повапленный с ухмыляющейся маской, намертво приросшей к тому месту, где когда-то было моё лицо. И только скитаясь по ночным дорогам моих горьких, одиноких снов, я вспоминала то, что было мной когда-то и глухо выла в безлунное небо. Я ведь совсем разучилась плакать.
Моя душа меньше всего нужна была тебе - она же когда-то умела болеть и была живая. Потом она умерла, но ты не заметил. Ты и с телом-то не знал что делать. Поэтому когда меня не стало рядом, ты просто пошёл дальше.
...Апельсиновый листочек, прекрасная Амина, ты просила воды?.. Нашла у кого! Твой Омар в сговоре с Гатфэ, исчезни!..
Почему я терпела это? Почему мы все, от имени которых я говорю, терпели? А разве мы знали, что бывает иначе? Разве видели что-то иное?
Они там все в таких шапках. Других не бывает.
Бывает? Хорошо, принято. Посмотри, какая хорошенькая масочка! Сейчас я её надену, и тебе будет со мной всегда хорошо. А каково мне с тобой... Ну, ты же не станешь спрашивать?
